О понятии смешения языков
(Стенограмма доклада, прочитанного на заседании Института языкознания 15 октября 1936 г.)
1. Понятие смешения языков – одно из самых неясных в современной лингвистике, так что возможно его и не следует включать в число лингвистических понятий, как это и сделал А. Мейе (Bull. S. L., XIX, р. 106).1
В самом деле, просматривая некоторые статьи, трактующие вопрос о смешении языков, мы склонны думать, что термины "Sprachmischung", "gemischte Sprache" были введены только в результате реакции на известные представления прошлого века, когда язык рассматривался как некий организм и когда охотно говорили об органическом развитии языка как о единственно законном, в противоположность неорганическим нововведениям, рассматриваемым как болезни языка. Для молодого поколения лингвистов этот этап является уже полностью пройденным; однако мы еще помним, какое большое значение придавалось в свое время как чистоте расы, так и чистоте языка. Правда, широкая публика и в настоящее время находится еще во власти этих громких слов.
При таких обстоятельствах нет ничего удивительного, что Шухардт в своем большом фактическом материале, свидетельствующем о влиянии славянского языка на немецкий, с одной стороны, и о влиянии славянского языка на итальянский, с другой,2 мог утверждать, что нет языка, который бы не был смешанным, хотя бы в минимальной степени, и совершенно понятно, что Бодуэн де Куртене смог опубликовать в 1901 г. (ЖМНП) статью под заглавием «О смешанном характере всех языков».
Наконец, мы видим, что Вакернагель в своей интересной статье "Sprachtausch und Sprachmischung" (Gotting. Nachr., Geschaftl. Mitt., 1904, S. 112) ясно говорит, что своим изложением он только хотел подчеркнуть те изменения во взглядах, которые произошли в его время в языкознании.
2. Если присмотреться к фактам, приводимым различными авторами, трактующими о смешении языков, то можно заметить, что они все или почти все могут быть разделены на три категории (само собой разумеется, что, если рассматривать их с других точек зрения, можно было бы прийти и к другим классификациям):
1) Заимствования в собственном смысле слова, сделанные данным языком из иностранных языков.
2) Изменения в том или ином языке, которыми он обязан влиянию иностранного языка. Примеры таких изменений многочисленны; достаточно привести в качестве примера французское haut, происходящее из латинского altus, которое получило свое придыхательное h под влиянием германского синонима, соответствующего немецкому hoch. Форма французского названия местности Eveque-mont также является результатом германского влияния, ср. немецкое Bischofsberg: по-французски мы ожидали бы Mont-Eveque (пример взят из уже упомянутой статьи Вакернагеля). Ср. также кальки латинского, немецкого и славянского языков, в конечном счете все сделанные по греческим образцам, как conscientia, Gewissen, совесть и мн. др. Ср. также развитие употребления атрибутивного родительного падежа в русском языке под влиянием иностранных языков и т. д.
3) Факты, являющиеся результатом недостаточного усвоения какого-либо языка. Повседневная жизнь изобилует индивидуальными фактами такого рода; но гораздо более редки факты такого же порядка, получившие социальную значимость, т. е. те ошибки языка, которые сделались в известной среде общепризнанной нормой. Чаще всего, ввиду наличия настоящей нормы усваиваемого языка, остаются лишь более или менее распространенные ошибки. Я не смог бы привести вполне убедительного примера такого языка, примера, который я был бы в состоянии проконтролировать сам. Однако своеобразные факты такого рода многочисленны, достаточно сослаться на вышеназванную работу Шухардта.
Что касается многочисленных креольских и других подобных им говоров, то они, правда, тоже принадлежат к этой категории, но с той оговоркой, что в их образовании участвовали также носители того языка, которым другие стремились овладеть, худо ли хорошо приспособляя его к потребностям и возможностям этих последних (см. по этому поводу чрезвычайно существенные разъяснения Шухардта в его работе "Die Sprache der Saramakkaneger in Surinam". Verh. d. K. Akad. v. Wet. te Amsterdam, Afd. Letterkunde. Nieuwe Reeks, Deel XIV, No. 6, 1914, стр. III и cл., с которой я знаком только по Hugo Schuchardt-Brevier).
3. Из этого перечисления фактов следует, что мы имеем полное право, ввиду того, что они все появляются только там, где два языка находятся в непосредственном контакте, объединить их все под общей рубрикой, дав ей какое-нибудь название, например смешение языков = Sprachmischung.
Но вряд ли есть в этом какая-нибудь польза, так как, если факты второй категории в принципе идентичны фактам третьей, ибо часто базируются на процессах, подобных тем, которые имеют место внутри одного и того же языка, то заимствования в собственном смысле слова обязаны своим происхождением совсем иному процессу.
Во всяком случае из совокупности этих фактов нельзя, по-видимому, вывести ничего, что могло бы поколебать существующие взгляды на связи, возможные между языками. По-видимому, во всех этих случаях нельзя сомневаться в том, что это за язык, внутри которого произошли те или иные изменения, тем или иным образом вызванные другими языками. Виндиш в своей статье "Zur Theorie der Mischsprachen und Lehnworter" (В. d. K.-S. G. W. Phil.-hist. Cl., В. 49, 1897, S. 113) указывает, что, как бы ни был сильно смешан язык, всегда есть какой-то один язык, который составляет его основу.
Итак, может быть, лучше было бы заменить термин «смешение языков» термином «взаимное влияние языков», который ничего не содержит в себе в отношении описываемых фактов, в то время как слово «смешение» предполагает в некоторой мере, что оба языка, находясь в непосредственном контакте, могут в равной степени участвовать в образовании нового языка.
4. Однако к этому последнему заключению можно легко прийти, рассматривая факты «взаимного влияния языков» с другой точки зрения, чем это было сделано выше. Особенно, когда мы имеем дело с языками, история которых нам неизвестна. Анализируя такой язык, можно иногда констатировать, что его элементы восходят к различным языкам. Пока число его существенных элементов, восходящих к одному из этих языков, намного превышает число элементов, заимствованных из всякого другого языка (но оно может быть меньше общего числа всех элементов, заимствованных из этих других языков), мы констатируем только заимствования и влияние иностранных языков и говорим, что изучаемый язык является продолжением того, который дал наибольшее число элементов. Но если случайно оказывается, что два языка передали тому или иному языку равное число элементов, одинаково важных при обычном использовании языка, то мы были бы в затруднении сказать, продолжением какого из этих языков является изучаемый язык.
Быть может, это соображение и лежит в основе примечания о смешанных языках Setala (внизу стр. 16 его статьи "Zur Frage nach der Vermandschaft der finnisch-ugrischen und samojedischen Sprachen". Helsingfors, 1915).
Шухардт в своей статье "Zur methodischen Erforschung der Sprachverwandschaft" ("Revue Internationale des Etudes Basques", VI, 1912) пишет: «Если бы мы, например, установили, что (в баскском языке) имеется равное число равных по значению хамитских и кавказских элементов, мы все же не знали бы, влились ли первые во вторые или наоборот, или и те и другие развились из одного общего основного языка». В своей статье "Sprachverwandschaft" ("Sitzungsberichte der Akademie der Wiss.", Bd. XXXVII, Berlin, 1917, 8. 526) Шухардт говорит вообще: «Далее, не следует начинать с вопроса: принадлежит язык а языковой семье А или нет? Мы никогда не можем быть заранее ограничены двумя возможностями», и он сравнивает языки с картинами, которые дают различные изображения в зависимости от того места, c которого мы на них смотрим. Сам вопрос о том, является ли тот или иной элемент языка исконным или заимствованным, не считается Шухардтом важным: «это различение и несущественно, и не может быть проведено» (первая из цитированных статей, стр. 2 отдельного оттиска).
Все это показывает нам понятие смешения языков в новом свете, если предположить, что язык может иметь несколько источников.
5. Мейе в статье, появившейся в 1914 г. в журнале "Scientia" (см. теперь "Le probleme de la parente des langues" в его книге "Linguistique hitorique et linguistique generale", 1921), со всей силой восстал против этой точки зрения. Он показал со всей свойственной ему четкостью, что мы всегда имеем основание спросить себя, каков тот язык, продолжением которого является данный язык, иначе говоря, искать язык-основу. Причина этого в том, что явление непрерывности языка, неточно называемое родством языков, есть факт чисто исторический; он основывается исключительно на наличии воли говорящего пользоваться определенным языком, либо сохраняя его по возможности без изменений, либо видоизменяя его, либо пополняя его заимствованными элементами.3 Никогда говорящие на двух языках не теряют, по мнению Мейе, чувства различия тех двух языков, которыми они пользуются. Вот почему Мейе не согласен с выражением «смешение языков», как могущим навести на мысль о языке, имеющем два источника.
6. Прежде всего, мне кажется, мы имеем право, не рискуя быть заподозренными Шухардтом в материализации языка (см. уже цитированную статью "Sprachverwandschaft", начало примечания внизу стр. 522), утверждать, что языки вообще образуют более или менее обособленные системы (по, крайней мере в нормальном случае) и хорошо ощущаемые как таковые говорящими, что, конечно, обнаруживается только при случае. Эти системы могут подвергаться различным изменениям под влиянием различного рода факторов, но ни в коем случаев не разрушаются вследствие этого. Из этого следует, что Мейе вполне прав, допуская непрерывность самих языков, а не только их элементов.
7. Кроме того, Мейе справедливо утверждает, что всякий, кто хочет заниматься историей какого-либо языка, вынужден считаться с родственными ему языками, т. е. что сам ход истории языка основан на чувстве непрерывности языка у говорящих. И все это находится в соответствии с социальной сущностью языка, так как каждый язык является языком какой-нибудь более или менее строго ограниченной социальной группы.4 Чувство непрерывности языка увеличивается или уменьшается прямо пропорционально к самосознанию той социальной группы, органом которой он является. Ослабление связей внутри группы является одним из условий полного исчезновения чувства непрерывности языка, что в конечном счете я не считаю невозможным, по меньшей мере в принципе (см. ниже, 9, 15).
Все крупные исторические описания различных языков, расцениваемые всегда как национальные труды, основаны в сущности на этом чувстве непрерывности языка, но почти никогда не принимают этого в расчет, по крайней мере явно. Однако более чем вероятно, что ускорение изменений, происходящее в ходе истории языка, всегда связано каким-либо образом с ослаблением социальных связей.
8. С другой стороны, мне кажется, что есть два обстоятельства, на которых Мейе не остановился или на которых он недостаточно настаивал.
1) Быть может, представляет некоторый интерес оставить в стороне носителей языка и рассмотреть только историю всех элементов какого-либо языка. Составленное таким образом историческое описание вместо одной точки отправления имело бы их несколько.5 В этом нет большого преимущества в том случае, когда язык явно представляет собой нечто единое; но если он испытал глубокое влияние других языков, то от выявления роли всех этих элементов общая картина много выиграла бы.
И это тем более верно, что чувством непрерывности языка у говорящего руководит главным образом материальная сторона языка. В моих диалектологических поездках я всегда наблюдал, что говорящие очень склонны устанавливать звуковые сходства слов и гораздо меньше те сходства, которые относятся к области семантики. Отсюда вытекает, что сами лингвисты, под гипнозом внешней стороны языковых знаков, меньше принимают в расчет то, что Шухардт называет внутренней формой (innere Form). Между тем есть много языков, в которых «внешняя форма» и «внутренняя форма» восходят к различным языкам, тогда как в обычных описаниях внешняя форма всегда берет верх над внутренней, и таким образом та часть языка, которая восходит к языку, давшему внутреннюю форму, часто остается в тени.
2) Раз родство языков, основывающееся на чувстве непрерывности языка у говорящих, признается как исторический факт, то становится очевидным, что оно может быть доказуемо только историческими методами. Сравнительное языкознание тут может быть не при чем. В тех случаях, когда язык явно представляет собой единое целое, вопрос этот не представляет затруднений. Но там, где мы имеем дело с языком, имеющим в своем составе разнородные элементы, лингвистические методы недостаточны. Правда, у нас есть ряд случаев, когда мы в состоянии пользоваться не только лингвистическим методом, но также и историческим, и вполне возможно извлечь путем наблюдения этих случаев какие-то эмпирические правила; согласно этим правилам мы вправе допустить в определенных случаях незасвидетельствованный исторический факт чувства непрерывности языка, развивающегося в том или ином направлении; но эти правила слишком суммарны и годны только для языков с более или менее одинаковой структурой.
9. Наконец, разве мы не можем представить себе такие социальные условия, при которых возможна была бы утрата чувства непрерывности языка? Допустим, что мы имеем два племени одинакового значения, но говорящих на разных языках, потерявших всякий контакт с родственными племенами и вынужденных жить вместе, образуя одну социальную группу. Очевидно, что в этом случае из социальных связей внутри каждого племени останется только язык, обычаи и т. д. Но так как всякий член новой группы будет заинтересован в том, чтобы его понимали не только свои, но также представители другого племени, он выучит кое-как язык этих последних. А так как ни один из этих двух «чистых» языков не будет иметь преимуществ над другим и в нем не будет никакой практической пользы, ввиду полного ослабления социальных связей внутри каждого племени, то выживут только эти плохо выученные языки, которые будут представлять собой смесь из обоих первоначальных языков, взятых в разных соотношениях. Исключив все слишком индивидуальное, а следовательно, трудное6 (например, слишком сложную грамматику), из этой смеси образуют единый язык, приспособленный к потребностям новой социальной группы, язык, не продолжающий для говорящих ни один из двух первоначальных языков.
Процесс был бы тем же, что и при образовании креольских говоров, с той только разницей, что здесь действительно имелся определенный язык, которому хотели подражать, между тем как в воображаемом выше примере проявлялось бы мало заботы о том, чтобы подражать тому или иному языку ввиду их одинаковой социальной значимости, и решающим фактором тут была бы только легкость понимания. Все это не имеет целью и не должно ни в чем уменьшить значение существующих сравнительных грамматик, но только допускает, что мы всегда можем оказаться перед задачей, которую мы не смогли бы разрешить посредством наших сравнительных методов; но не потому, что не было бы соответствий, которые можно было бы установить, а потому, что из этих соответствий мы не смогли бы заключить об историческом факте – чувстве говорящих, что они продолжают тот или иной язык.