«Парашют» из «матраца». Диалог о судьбах русской орфографии

Госдума – и не только она – призывает к законодательному противостоянию внешней опасности, нависшей над отечественным языком, – беспрецедентному, бесцеремонному напору на него англоязычной, стёбовой, блатной, ненормативной лексики. Это не надуманная опасность, что хорошо, например, понимают французы, которые утвердили список из 3500 американизмов, запрещенных для употребления в официальных документах, в рекламе, в прессе.

Но опасность, оказывается, угрожает нашему языку и изнутри. «Надо заколотить двери Академии наук, где заседают эти придурки!» – приводит слова Татьяны Толстой газета «Алфавит». И комментирует: «Что вызвало гнев известной писательницы? Оказывается, РАН разработала новый «Свод правил русского правописания»: Орфографическая комиссия Академии считает, что прежние правила устарели и к тому же слишком сложны для усвоения. Чтобы не мучиться, будем писать почти как слышим, переносить слова, как заблагорассудится, и больше не думать об исключениях: парашют станет «парашутом», исчезнет удвоенное «н» как дань нелепым советским традициям, да и запятых развелось слишком много.

Реформаторов отличает стремление к простоте. Право, она «хуже воровства».

Нечто подобное звучит и в других изданиях. Читаю – и толком ничего не пойму. Кроме того, что после обворовывания народа (включая и академиков) одними реформаторами грядет опасность похищения у него, теперь уже другими реформаторами (из числа обворованных академиков), его «золотого руна», его языка. И это вам не горьковское «Нищий у нищего портянку украл». Нечто посерьезнее.

Но прежде, чем присоединяться к бьющим тревогу, следую со студенческих лет усвоенному совету доктора медицины, опять же француза, Франсуа Рабле: «Пей из источника!». Иду туда, откуда весь сыр-бор, – в Орфографическую комиссию Отделения литературы и языка Российской академии наук, к ее председателю, известному ученому, работающему в Институте русского языка имени В. В. Виноградова РАН, редактору новейшего и наиболее полного нормативного «Русского орфографического словаря».

Мой собеседник – Владимир ЛОПАТИН

– Владимир Владимирович! Что за реформу вы затеяли?

– Никакой речи о реформировании русского языка не идет. Речь лишь о приведении в порядок его «одежды», об упорядочении нашего правописания в соответствии с современной практикой письма. У нас ведь со времен орфографического свода, принятого в 1956 году, в правилах ничего не менялось. По тем в значительной мере идеологизированным правилам, например, в названиях высших партийных и советских учреждений все слова надо писать с прописной, а, положим, Рождество или Пасха – со строчной. В реальном письме никто этого уже не делает.

– Но и новая орфография доходит до абсурда. Я однажды привел цитату из Маяковского: «В бабушку и в бога душу мать», полагая, что в бытовом контексте прописная буква в слове «бог» неуместна. Корректор поправила: «Бог» и «Мать». Спрашиваю: «Ну а Мать-то почему?» Отвечает: «Это же Богоматерь!».

– Правы были вы. Но ведь определить, в каких случаях пишется «Бог» и в каких «бог», должны правила. А их сегодня нет. Вот и пишут, как бог (в данном случае со строчной) на душу положит.

– Разве не вы, ученые, порекомендовали писать «Бог», а не «бог»? Кто-то ведь дал команду!

– Никакой команды не было. С нашей стороны, во всяком случае. Изменилось отношение к религии в обществе – спонтанно, стихийно это коснулось и орфографии. Может быть, где-то в существовавшем тогда еще идеологическом аппарате ЦК КПСС нашлись чиновники, закрепившие перемены в параграфах инструкций. Но этими «революционерами» были не мы. Мы, скорее, «консерваторы».

Когда вдруг повсеместно бывшие союзные республики, став независимыми государствами, начали нам диктовать, как писать по-русски их географические названия, ученый совет Института русского языка РАН напомнил, что Россия – тоже независимое государство, и настоял, чтобы нормативы в русском языке и письме оставались русскими. Пусть в Эстонии пишут «Таллинн». Мы же у себя в русскоязычных изданиях должны писать «Таллин». Как и «Киргизия». Как и «Париж», а не «Пари».

– И в официальных документах?

– Это другой разговор. В данном случае я говорю об абсурдных орфографических ситуациях, связанных с излишней политизированностью нынешних ретивых преобразователей и идеологическими запретами недавнего прошлого. Ну разве не нелепость, что по правилам 56-го года мы с вами должны писать «Венгерская Республика», но «Французская республика»? Потому, оказывается, что «республика» должна писаться с прописной, только когда речь идет о союзных республиках и о странах соцлагеря. Ни того, ни другого уже нет. Но правило это никто пока законодательно не откорректировал.

В принципе речь идет именно о корректировке. Основ мы менять не собираемся. Предлагаемые изменения касаются очень небольшой части слов и правил. При этом мы исходим из трех позиций.

Первая. Правила – те же самые, но с большей детализацией, потому что мы столкнулись с разночтениями, возникшими как реакция на отсутствие полноты в нормативном своде 1956 года. Многое в нем недоговорено, не разъяснено до конца. И это потребовало дополнительных расшифровок, часто рождавшихся в разных научных коллективах и даже ведомствах. Абитуриент, скажем, пишет вступительное сочинение, пользуясь одним справочником, а преподаватель вуза снижает ему оценку в соответствии с совсем другим руководством. Так что нынешний орфографический разнобой и судьбу человеческую поломать может.

Вторая позиция. Множество новых явлений в языке, в частности новых слов и типов слов, терминов, иноязычных заимствований, ждет своего отражения в орфографическом законодательстве.

Третья. При неизменной основе русское правописание требует сегодня меньшей жесткости, большей вариативности.

– Не могли бы вы проиллюстрировать все это конкретными примерами?

– Ну вот, например, как вы напишете слово «программный»? Конечно же, по правилу: перед суффиксом в производных словах сохраняется удвоенная согласная (программа – программный). Но есть группа слов, которая этому правилу не подчиняется, – неофициальные, фамильярные личные имена: Алла, но Алка; Кирилл, но Кирилка. У вас рука не поднимется написать «Аллка». Однако в сегодняшних правилах это не оговорено.

Кстати, правила 1956 года стали библиографической редкостью, превратились в какой-то фантом. Вместо них появились многочисленные справочники и пособия по правописанию, которые фактически заменили текст правил. Да, они были более подробны. Но и содержали противоречия, разночтения, которые давно необходимо устранить. Этим мы и занимаемся. Не реформированием орфографии, а новой редакцией правил 56-го года.

– Но почему вспомнили об этом только сейчас? Указание сверху по поводу нового тысячелетия?

– Мы над этим сводом начали работать около десяти лет назад. Уже тогда было ясно, что правила 1956 года нуждаются в обновлении.

– Свифтовский Гулливер во время одного из своих путешествий знакомится с лингвистами Академии Лагадо, которые – для сбережения легких, голосовых связок и вообще здоровья людей – создают проект упрощенного общения: вместо произнесения слова показывают предмет, который оно обозначает. При этом минимальный словарный запас можно носить в заплечном мешке. Конечно, это упрощение проблемы до абсурда. Но ведь среди ваших оппонентов есть немало людей, серьезно опасающихся: не ведете ли вы дело к упрощению орфографии, к капитуляции перед напором торжествующего рыночного примитивизма?

– Нет и еще раз нет. В той небольшой части правил, где вносятся изменения, в одних случаях можно усмотреть упрощение, в других – усложнение, а иной раз можно не усмотреть ни того, ни другого.

Вот, например, переход и полиграфии, и обыкновенного письма на компьютерную технику диктует упрощение правил переноса. Конечно, в жесткости старых правил есть своя логика: они приучают к языковой культуре, к чувству структурности слова. Но и в том, что сегодня практически ни одна газета не в силах – по технологическим причинам – соблюдать эти правила, тоже есть своя логика. Поэтому мы тут делаем некоторые послабления, говоря о желательных и возможных переносах. Хотя основные запреты остаются.

В ряде случаев предлагается вариативность знаков препинания. Обязательное перед перечислением двоеточие в реальной пунктуационной практике все чаще заменяется знаком тире. Предлагается узаконить и этот вариант. Но это вовсе не означает, как написала одна из газет, что мы вообще повсеместно заменяем двоеточие на тире.

Другой пример. Как писать слова, начинающиеся с «пол»? Через дефис, если дальше идут гласная или прописная буквы, а также «л». Слитно – если согласная: пол-апельсина, пол-лимона, но полмандарина; пол-одиннадцатого, но полдвенадцатого. И получается, что мандарин в реальности гораздо меньше отличается от апельсина или лимона, чем в написании. С нашей точки зрения, это излишнее усложнение. И мы предлагаем всегда после «пол» писать дефис.

Мы не ставим задачу упростить или усложнить орфографию. Мы ее упорядочиваем.

– Откуда же тогда такой накал страстей, такое напряжение вокруг вашего проекта?

– Виновато прежде всего болезненное, перевозбужденное состояние общества. Казалось бы, чего проще согласиться с ироническим замечанием одного вашего коллеги: мол, мне все равно, как будут писать «парашют», лишь бы он раскрывался, а запятые, поскольку у меня с ними нелады, лучше вообще отменить. Так ведь нет. С какой яростью, с какими передержками, нетерпимостью, произрастающей из невежества, набрасываются на проект, которому еще только предстоит пройти путь обсуждений в профессиональных аудиториях! При этом почему-то все время проводятся аналогии с «большевистской» реформой 1918 года, к которой наши предложения не имеют никакого отношения.

– Может, это не невежество, а просто модный ныне стёбовый нигилизм полузнания? Вот авторитетное издание пишет, что «большевики быстренько отправили подальше без права переписки пресловутые яти и еры» и «когда выяснилось, что издатели под шумок печатают книжки и газеты по старым правилам, в типографии явились революционные матросы и вытряхнули из наборных касс литеры с репрессированными буквами». Но, насколько мне известно, реформа 1918 года разработана еще до большевиков?

– Да, эту реформу – в основном речь шла о составе букв, графике – еще в самые первые годы XX века разработали лингвисты с мировыми именами – Фортунатов, Шахматов и другие, входившие в Орфографическую комиссию Императорской академии наук. Большевики лишь проштамповали декретом Совнаркома их предложения.

Почему-то многих ярых защитников девственности отечественной орфографии особенно возмутило наше предложение писать не «парашют», а «парашут». Это слово входит в известную троицу исключений: жюри, брошюра, парашют, пришедшую к нам из французского. Их написание с «ю» определяется мягкостью предыдущего согласного во французском языке. Но у нас «брошюра» и «парашют» давно обрусели. Мягкого «ш» никто в них не произносит. Что и предлагается узаконить в написании. А вот к слову «жюри» это не относится, и пусть оно пишется по-старому.

Нам часто приписывают намерения, которые скорее были свойственны проекту орфографической реформы, обнародованному в 1964 году. Вот тогда действительно программировалось упрощение правописания. Такая ставилась задача. Предлагалось, например, писать: ноч, мыш, заец, огурци. Леонид Леонов по этому поводу заметил: «Я не стану есть таких огурцей».

Орфографический антиисторизм нынче, при участившихся «экскурсах» в историю, поразителен. Вот вышел фильм «Сибирский цирюльник», и там в начальных титрах употребили якобы дореволюционное написание. Твердый знак в конце существительного, естественно, поставили (это теперь так модно!). А вот что тогда и вплоть до 1956 года слово «цирюльник» писалось через «ы», никто уже не ведал.

– Вы говорите, что орфографическому проекту предстоит еще серьезная апробация. Однако многие боятся, что, как часто это теперь случается, его очень быстро оформят в обязательный для исполнения закон, а точка зрения общественности останется в стороне.

– Я против всенародных плебисцитов о том, как писать слово «парашют». Судьбу орфографического свода должны решать специалисты. Прежде всего лингвисты, методисты и вообще работники сферы образования. Будет возможность посоветоваться и с писателями.

Проект, который мы предлагаем, – плод многолетней работы. Но я не могу сказать, что это плод единомыслия. Даже в самой комиссии есть критика проекта и «слева», и «справа». Ускоренное «проталкивание» его в ранг закона, игнорирование мнений специалистов просто невозможно.

– Есть и такая точка зрения: не время заниматься орфографическими премудростями – слишком много куда более болезненных проблем у народа, страны...

– Примерно эту же мысль выразил Александр Исаевич Солженицын в недавнем письме в Отделение литературы и языка РАН. Я думаю иначе. Одно дело предъявлять подобный счет к таким вещам, как утверждение госсимволики. Совсем другое – нормативная устойчивость родного языка и его письменного оформления.

Правописание – одна из важнейших составляющих национальной культуры. Свод общепринятых, соответствующих современному состоянию языка, достаточно полных, официально утвержденных правил – признак культурного здоровья общества. Или, во всяком случае, признак лечения, пути к выздоровлению. К тому же правописание – это отнюдь не только результат нормализаторских усилий, это и саморазвивающаяся система, требующая регулярной, примерно раз в 30 лет, корректировки. Французы, например, так и делают, хотя их орфография достаточно консервативна. У нас со времен Грота, который еще в XIX веке впервые систематизировал русское правописание, такие корректировки случались нечасто и нерегулярно. Очередная же давным-давно назрела. И даже перезрела.

15.01.2001