Об образовании
Декан факультета госуправления РАНХиГС, ректор Высшей школы социальных и экономических наук Сергей Зуев – об университетских корпорациях, дистанционном образовании и новых студентах.
– Сейчас все любят ссылаться на международные рейтинги, где российские вузы на слабых позициях. Это правда свидетельство кризиса в образовании?
– Конечно, это достаточно формально. Любой составитель рейтингов выстраивает свою схему в интересах той группы игроков, к которой он принадлежит. Тем не менее отсутствие российских университетов в первой сотне или двух – это повод для размышлений. И неслучайно, что в политическом поле ставится задача для вхождения в эти рейтинги. Другое дело, что борьба за показатели часто выходит боком. Помните эту историю о показателях в советское время, когда в погоне за высокими цифрами по мясозаготовке колхозы просто вырезали все поголовье? Все эти цифры идеологически опосредованы. Взять, например, научные исследования. В классическом университете рубежа XVIII-XIX веков наука рассматривалась как пространство формирования «чистого» мышления, как способ отделения от сиюминутных прагматических интересов и в этом смысле играла роль своего рода инкубатора для образующегося. Но сегодняшняя наука – это нечто совершенно другое. При этом, поймите меня правильно, я отнюдь не возражаю против присутствия науки как фактора в этих рейтингах. Но что это говорит нам о качестве образования сегодня? Один из критериев настоящего образования сейчас – это наличие междисциплинарности, способность выпускника университета осваивать новые профессиональные поля за достаточно короткие сроки. Это корреспондирует с устройством современного мира. Известно же, что 80% выпускников лучших мировых университетов не работают по специальности. И никого это не напрягает. У них хорошее образование, и они могут быть вполне успешными в другой области. Это в индустриальную эпоху человек-винтик был вполне оправдан и образовательную стратегию определяли требования социальной машины. Сейчас все не так. Никто не знает, какой будет эта социальная машина не то что через 30, а через 5 лет. Сейчас человек, который проработал всю жизнь на одном месте, скорее исключение, нежели правило.
– Ну а как это положение дел соотносится с тем, что вы в АНХ готовите, по идее, управленческие кадры?
– Образование и подготовка кадров – это два разных процесса. Образование на протяжении всей европейской образовательной истории было способом воспроизводства элит. Скажем, Оксфорд гордится тем, что он за свою историю подготовил больше Кембриджа вице-королей, президентов и премьер-министров. Другое дело, что никто не отменял эту самую подготовку кадров, которая по-прежнему нужна. Но я не беру на себя ответственность сказать родителям, что их ребенок будет наверняка работать в этой профессии. Мы называемся факультетом государственного управления, но я не верю, что семнадцатилетний мальчишка все для себя решил и будет чиновником. Он идет сюда потому, что видит – да, это влиятельный класс. Но это мотивация социальная, а не профессиональная.
–Кажется, государственная стратегия в последнее время заключается в том, чтобы поощрять эффективные вузы и избавляться от неэффективных. Куда это может завести?
– Я думаю, вопрос не в эффективности. В политических решениях всегда есть второе и третье дно. Россия попала в ловушку между стоимостью рабочей силы и структурой экономики, с одной стороны, и производительностью труда – с другой. Возьмем Москву – средняя заработная плата уже перевалила за 50 тысяч рублей, и она должна соответствовать структуре экономики значительно более производительной. Претензии на зарплату высокие, а производительность труда – и по квалификации людей, и по инфраструктурному обеспечению – совершенно с этим не бьется. Дальше возникает вопрос – а что, нам население только с высшим образованием нужно? Ведь одним из следствий высшего образования является претензия на высокую зарплату. Вот, в частности, из всего этого и вытекает представление о «неэффективных вузах». Дело-то не в количестве; просто закрытием университетов ничего не решить. Речь о перестройке всей системы. Было бы, скажем, разумно давать некий диплом или сертификат после двух лет обучения в высшем учебном заведении. Ну вот как у нас это раньше называлось – незаконченное высшее, но только с легальным статусом. А большего, может быть, человеку и не надо.
– Если о том, что происходит в Москве и Петербурге, мы еще имеем какое-то представление, то расстановку сил в регионах мы не представляем. Какое будущее у образования за пределами самых крупных городов?
– Есть общий принципиальный момент – если в ближайшем будущем в России не появится новых университетов, притягивающих молодых людей со всего мира, то все разговоры о «территориях опережающего развития» окажутся в пользу бедных. Сильные региональные университеты – это не единственное, но критически необходимое условие для любого рода социальных, экономических и любых других программ.
– А мировая образовательная система в какую сторону движется?
– Поскольку образовательная система раскрылась и продолжает становиться все более глобальной, уже в среднесрочной перспективе начнется формирование транснациональных консорциумов под зонтиком лучших университетов мира – вне зависимости от их национальной приписки. Останется только вопрос легитимации в языке – продолжать называть все, что кроме этого, высшим образованием или не продолжать. Но, по сути, думаю, истинным высшим станет именно такое глобальное образование. Не исключено, что отдельные элементы российской образовательной системы войдут в этот консорциум.
– С дистанционным образованием, за которое сейчас все схватились, это как-то связано?
– Конечно. Резкое усиление внимания ведущих университетов мира к дистанционному образованию и есть первый шаг к формированию этих самых транснациональных консорциумов. Дальше появятся подрядчики, которые в виде тьюторской инфраструктуры будут обеспечивать освоение этих курсов в разных точках мира. Другое дело, что у меня лично тут точка зрения довольно архаичная. Престиж наиболее успешных университетов связан не столько с конкретным набором курсов, сколько с созданием социальной среды. Проучившись в Оксфорде три года, ты приобретаешь социальный капитал, который остается с тобой всю жизнь. Хорошее образование – это всегда среда. А виртуальная среда – это все-таки слишком явный эрзац пока что.
– А как изменятся сами студенты? С ними-то что-то происходит в свете этих новых вызовов? Философ Подорога говорит, что у студентов сейчас сильно возросла информированность, но она не равняется эрудиции.
– Так и есть. Большой объем информации принимается, но критического отношения к нему не возникает. В этом смысле знать – не значит уметь. Но это, в принципе, зеркальное отражение электронной паутины. Кроме того, у них другой базовый процесс – коммуникация. Это главное, что их занимает.
У них другое понимание ответственности и собственности. Моя дочь, которая сейчас учится в Китае, рассказывает, что в их студенческой среде попросить компьютер – это примерно так же, как одолжить зубную щетку. То есть все эти гаджеты становятся органическим элементом самого человека и охраняются уже совершенно иначе. У них другое понимание персонального пространства, этики групповых взаимодействий, другая система распознавания своего и чужого.
Говорят, что студенты – самая революционная часть населения. Я этого не вижу. Сегодня студенты гораздо более конформны, они склонны занимать выжидательную позицию. Но у них – и это хорошая новость – гораздо более обостренное восприятие своего персонального пространства. Например, если их личные права каким-то образом нарушаются, то они в большей степени, чем люди моего или предыдущих поколений, склонны их отстаивать.